Трусиха

Третьи сутки пела и плясала метель. Выла на разные голоса под окнами, сыпала пригоршни колкого снега, трепала хлёсткими порывами пушистые лапы ёлок. Те покорно гнулись под напором. Метель взвизгивала и хлопала белыми ладонями. Ей было весело. Третьи сутки с линии фронта везли раненых.

– Не разместим, – тоскливо вздыхала тётя Поля, встречая очередную машину. – Никак не разместим. В город надо. Да и что мы им тут?

Нина только согласно молчала. Что спорить? Права тётя Поля.

Маленький передвижной госпиталь обосновался в полуразрушенной деревеньке у самого фронта. Бои прокатились по ней туда и обратно, о чём напоминали сгоревшие остовы вокруг чудом уцелевших двух домов. Да и те все были в шрамах от пуль и осколков. В этих домах сейчас и квартировали раненые. Много, много раненых. Гораздо больше, чем мест, на которых их можно было устроить.

– Ну, взяли, – скомандовала тётя Поля, подхватывая очередные носилки. – Иваныч, чего встал столбом? Шевелись давай. На пол положим. Там, где танкист, место ещё осталось. Нинка, дверь придержи.

Последнюю неделю тётя Поля была за главную. Впрочем, её и без звания все слушались. Высокая, немолодая уже, но статная, красивая настоящей русской красотой, с низким зычным голосом, от которого мурашки по спине. Короткая мужская стрижка её не портила. Под её чуткими сильными руками затихали самые буйные раненые, сквозь забытье прислушиваясь к грудному воркованию, и послушно давали себя перевязывать. Маленькая худенькая Нина втайне мечтала когда-нибудь стать похожей на тётю Полю. А пока только молчала и выполняла указания как могла быстро.

К вечеру пришла последняя машина.

– Всё пока, – сообщил замотанный вкрай шофёр. – Выгружаем?

Тётя Поля глянула на светящиеся окна домов госпиталя, на машину, снова на окна. И решительно заявила:

– Нет.

– Как нет? – растерялся шофёр. – Там же люди. Куда ж их?

– Вот именно, что люди. А мне их класть только на снег у крыльца. Как думаешь, мил-человек, долго они там пролежат?

Шофёр замолчал и всё так же растерянно помотал головой.

– Грузим дополнительно, кого сможем, – повернулась к Иванычу и Нине тётя Поля. – В город повезём. До утра должны туда и обратно обернуться.

Глянула на замётенную дорогу вдали через лес и добавила:

– Наверное.

Шофёр махнул рукой и не стал спорить. И то верно, куда ему против тёти Поли?

– Нина, голубушка, – сказала та на прощанье, обнимая её на крыльце. – Держись тут, мы быстро. Только б в сугробах не засесть.

Будто поддерживая её слова, метель снова взвыла. Порыв ветра со снегом ударил по лицам, рванул подол тёти Полиной телогрейки.

– Люба во второй подежурит, – торопливо добавила она. – А ты уж в первой посиди до утра. С танкистом нашим.

Танкист был тяжёлым. Совсем молодой, сильно обгоревший парнишка. Любимчик тёти Поли. Он так ни разу толком и не пришёл в себя с тех пор, как его привезли. Тётя Поля часто останавливалась возле выделенной ему одной из немногочисленных коек, присаживалась рядом и смотрела. Молчала. Иногда осторожно гладила тёмные короткие волосы. Нина не спрашивала. У каждого за душой есть тайник, и не дело посторонним в него лезть.

Она вернулась в дом только тогда, когда рычание мотора стихло в сумерках, оседающих на лес. Осторожно прошлась по помещению. Шесть человек. И у второй медсестры, Любы, пятеро. Что ж, до утра, так до утра. Справятся.

К середине ночи метель внезапно утихла. Наигралась и уснула, легла белым пушистым мехом под ноги. Нина зашла к Любе, убедилась, что всё в порядке и помощь не нужна. А потом постояла ещё на крыльце, ёжась от мороза и рассматривая чистое чёрно-синее небо с крошкой звёзд. Вокруг было тихо. Даже фронт молчал.

– Правильно, – шепнула Нина небу. – Пусть поспят.

Ни один ветерок не вздохнул в ответ. Мир дремал. Но Нине казалось, что в неподвижном воздухе медленно, по капле, разливается предчувствие беды.

– Трусиха ты, – сказала она себе. – Вечно всего боишься. Тут везде беда, уже который год. Война. Терпи. А утром наши приедут.

Из глубины дома раздался стон. И Нина, забыв обо всём, кинулась внутрь.

Танкист метался по кровати, сбрасывая тонкое одеяло и пытаясь содрать повязки.

– Тихо, тихо, – Нина поймала его руки и попыталась уложить обратно, но он сопротивлялся, мычал бессвязно, мотал головой и всё порывался вскочить.

– Тихо, миленький, тихо. Потерпи. – Нина гладила его по волосам, так, как гладила тётя Поля. – Потерпи. Всё будет хорошо.

– Уколола бы ты ему чего, дочка, – шёпотом посоветовал седой солдат, занимавший место на полу в углу. – Видишь, мается мальчонка.

– Нельзя ему больше, – сказала Нина.

Ну почему, почему она не такая, как тётя Поля? Которая могла успокоить любого. Только скажет, и всё. И танкист всегда слушался её, даже без сознания. Она, Нина, не такая. Трусиха и бестолочь. Медсестра, а человеку ничем помочь не может.

Танкист метался и стонал, а Нина всё держала его руки и шёпотом уговаривала не сопротивляться, потерпеть, полежать спокойно. А потом вдруг начала напевать колыбельную. И, странное дело, парнишка притих. А когда Нина закончила, снова заволновался, замотал головой по подушке.

– Сейчас, – торопливо сказала Нина, снова гладя его по голове. – Сейчас ещё.

И снова что-то тихонько запела. Мама в детстве пела маленькой Ниночке много колыбельных. И про месяц, и про козу, и ещё про что-то. Ни одна сейчас не вспоминалась целиком, слова мешались, плелись новым кружевом из старого. Но танкист слушал. Тёмные влажные ресницы подрагивали, он дышал часто и неровно. И вместе с ним слушала ночь. Слушала сонная метель, иногда позевывая в белый кулак. Слушали раненые, которые не спали. Слушал притихший мир. Пока в еле слышный девичий голос не вплелся новый звук.

Нина подскочила и кинулась к дверям. На крыльце задрала голову. Небо по-прежнему было чистым. Но она слышала, точно слышала.

– Самолеты! – выдохнула с ужасом рядом с ней Люба, тоже выбежавшая наружу. – Слышишь?

Не показалось.

– Нинка, что делать-то? – всплеснула руками Люба. – Мы же тут как бельмо на глазу, со всех сторон видны. Что делать?

Мысли крутились в голове бешеной каруселью. Ну почему, почему она не такая, как тётя Поля? Та бы мигом придумала, как быть, куда спрятать раненых. Подвалов в домах нет. Они с Любой одиннадцать человек на себе не утащат. Да и многих, как танкиста, нельзя тащить. Только на носилках, а это вдвоем. И куда? В лес? Мороз за тридцать градусов, сколько они там продержатся?

– Нина! – тряхнула её за локоть Люба. – Так что делать будем?

– Я не знаю, – прошептала Нина. – Не знаю.

Она видела, что Люба и сама всё понимает. И про лес тоже подумала, бросила взгляд и отвернулась. Некуда им с ранеными. И без них нельзя. Или можно?

– Слушай, – торопливо заговорила Нина. – Ты беги и в лесу спрячься. Может, пронесёт, пройдут мимо. А если нет, то в сторону города иди. Наши к утру вернутся, как раз по дороге...

– Ты что! – Люба ещё раз тряхнула её, теперь уже зло. – С ума сошла?

А потом вдруг успокоилась, отдёрнула руку и сказала:

– Может, и правда пройдут. Ладно, там у меня больные беспокойные, а я тут языком чешу.

И развернулась, чтобы уйти. Но замерла, снова прислушалась, а потом повернулась, порывисто обняла Нину и бегом кинулась в дом.

Танкист снова стонал. Глазные яблоки дёргались под веками, будто там, в своём бесконечном страшном сне он судорожно высматривал кого-то. Нина опустилась рядом на колченогую табуретку и снова погладила его по голове. Глаза жгли слёзы. Трусиха, какая же она трусиха. Всю жизнь чего-то боялась. Мальчишек, которые дергали её за косички в школе. Людей, перед которыми её уговаривала выступать учительница музыки и пения. Голос хороший, сильный, а как представит, что на сцену выходить, так коленки и подкашиваются. Боялась войны. Боялась не справиться, когда шла на курсы медсестёр. Не успеть, не помочь хоть одному, когда уже работала в госпитале. Вот и добоялась. Одиннадцать человек, Люба, и она, трусиха и рохля, за старшую. И ничего, совсем ничего не может сделать.

Низкий гул самолетных моторов уже цеплял верхушки притихших елей в лесу, пробирал до костей, скручивал нервы в тугие струны. Пройдут мимо или всё-таки сбросят бомбы? Им хватит одной. Два покосившихся дома посреди опустевшей деревни. Чёрные на белом непримятом снегу. Одиннадцать раненых и две девчонки-медсестры.

Танкист застонал громче. Нина не удержалась, всхлипнула.

– Дочка, – позвал кто-то рядом. Она вскинула голову.

Трое раненых были без сознания. Остальные не спали. Слушали гул самолетов. И её прерывистое дыхание. Смотрели на неё молча. Понимающе. У Нины закружилась голова под их взглядами. Что она сейчас должна сказать этим людям, один раз уже прошедшим под крылом у смерти?

Один из раненых, мужчина лет тридцати вдруг ободряюще улыбнулся ей.

– Знаете, девушка, – сказал он. – А ведь у вас чудный голос. Вы, наверное, до войны в театре пели?

– Ага, – хрипло сказал другой. – Прям соловей.

– Спой, дочка, ещё, – попросил седой солдат, укладываясь обратно на пол и закрывая глаза. – И правда, хорошо получается. Да и мальчонка успокоится. Спой.

И одними губами добавил:

– От судьбы не уйдешь. Может, и пронесёт нелёгкая.

Она медленно выпрямилась. Вытерла слёзы маленькой, давно огрубевшей ладошкой. Обвела избу взглядом. На неё смотрели тепло и одобрительно. Как родные. Семья. Им ведь тоже, наверное, страшно. Никому не хочется умирать. Но они не плачут и не просят помочь. Они успокаивают её. Трусиха? Ну уж нет. Не сейчас. Другого момента, чтобы стать такой, какой мечтала, такой, как тётя Поля, может и не быть.

– Хорошо, – сказала она, беря в руки забинтованную ладонь танкиста. Тот доверчиво расслабил напряжённые пальцы. Нина прикрыла глаза, вдохнула и улыбнулась. Она больше не будет бояться, выкусите. И негромко запела.

Дышал тишиной лес. Дремала метель. Еле слышно звенел от мороза прозрачный воздух. Из приоткрытого окошка маленького передвижного госпиталя под самым боком у фронта разливался по предрассветному миру тонкий чистый голос. Нина пела. Слушали раненые. Слушал притихший танкист. Слушали все вокруг. Где-то на востоке медленно просыпалось солнце. И всё ближе и ближе раздавался ровный страшный гул. С таким идут на бомбардировку немецкие самолеты.