Зима

Зима свернулась вокруг леса большой белой кошкой. Мягкой шерстью путала снег в ветках кустов, трогала острыми когтями мороза деревья. Те трещали и лопались. Кошка-зима беззвучно смеялась, перемигиваясь со звёздами. Ни шороха, ни ветерка. Только ночь, и холод, и тишина, будто и нет мира вокруг.

На краю поляны тоскливо вздрагивал костерок. Прятались под поленья бледные язычки, шипели, рассыпаясь, мелкие веточки. Темнота свивалась кольцами вокруг крошечного островка света.

Возле костра сидели трое. Не часовые, не сторожа, просто не спалось. Мысли, они такие, иногда и уставшему телу покоя не дают.

- Эх, - мечтательно пробормотал Васька. - Сейчас бы в баньку. У меня мамка знатно баньку топит. Красота!

- Банька – это хорошо, - задумчиво сказал Иван Иваныч. - Надоело мёрзнуть, сил нет.

Он покосился на прищурившего зеленющие кошачьи глаза белобрысого Ваську и спросил:

- А кроме мамки-то есть кому баньку вытопить?

Двадцатилетний балагур и шутник Васька густо покраснел. Так, что даже в неверном свете костра видно было. Третий из их компании, широкоплечий и высоченный дядя Миша, молча улыбнулся. Он вообще мало говорил, лишь по большой необходимости. В беседах участвовал обычно глазами да улыбками. Все привыкли.

Заметив его мимику, Васька загорячился:

- Так чего, что нет? Будет всё, успею ещё. Вот война закончится и успею. А пока и мамки хватит. Она у меня знаете какая? Я за неё, может, и воюю. Не, за родину это конечно, но и за мамку тоже.

- Мать – это хорошо, - снова подтвердил Иван Иваныч. - Должно быть за кого воевать. У меня вот тоже мать. И отец. И сестра есть. Как совсем тяжко станет, так вспомню и думаю – вот зачем я здесь.

Васька притих. Костерок дрожал, потрескивали деревья. И в тишине вдруг заговорил дядя Миша:

- А у меня дочка. Настенька. Косички льняные, бантик на каждой. Шесть лет ей.

И, вздохнув, добавил тише:

- Было.

Никто не произнес ни слова. Только смотрели на него две пары глаз. Расширенные Васькины и помрачневшие Иван Иваныча. Не дожидаясь вопросов, дядя Миша продолжил:

- Фрицы партизан в деревне искали. Не нашли никого, да со злости и расстреляли полдеревни. Вывели на улицу, да из автоматов.

Голос его звучал ровно, без надрыва, и оттого казался совсем жутким, будто нечеловеческим. Притихни он ещё немного, и потянутся за ним, как завороженные, замершие человеческие сердца по ту сторону пламени.

Помолчал и продолжил:

- Жена-то у меня давно померла, ещё до войны. Только Настенька и была. У соседей оставил, когда уходил. Их всех тогда...

И он умолк.

Глухая тишина текла по поляне. Прижался к поленьям костёрок, замер морозный воздух. Даже деревья перестали щёлкать.

- Так что же, - растерянно спросил Васька, - мстишь, получается?

- Нет, - дядя Миша глядел в огонь, не отрываясь. – Месть-то мне дочку не вернет. Я фрицев бью, чтоб самому жить. Долго жить, да помнить. Каждый стоит того, чтоб его помнили. И Настенька моя тоже.

Снова вздохнул и добавил, поднимаясь:

- Пойду-ка пройдусь. Больно тихо кругом. Неспокойно.

И ушёл. В бледное пламя остались смотреть двое. Молчал балагур Васька, щуривший глаза цвета весенней травы. Мальчишеское лицо его было хмурым и сосредоточённым. На братской могиле в сорок пятом его имя будет выбито вторым сверху. Молчал Иван Иваныч, сцепив на коленях узловатые пальцы. Он умрет от ран в пятидесятом, успев повидать и родителей, и сестру, переживших оккупацию. Неслышно шагал где-то в темноте плечистый дядя Миша с глазами старика и памятью о своей Настеньке. Он дошагает почти до победы, двух дней не хватит. А вот память его переживёт, надолго переживет. Будет смотреть на людей внизу небо чистыми голубыми глазами шестилетней девочки. Этой и многих других. А пока дрожал на поляне костерок, трещали от мороза деревья, и обнимала лес холодными ладонями зима сорок второго. Белая равнодушная зима.