Платок с кистями

- Он всё-таки развалился! - встретил Машу ещё в дверях голос бабушки. Неясно, чего в нём было больше – раздражения или удовлетворения от собственной правоты. Маша бросила сумку на стол и уточнила:

- Комод?

- Он, проклятый, - согласилась бабушка. - Машка, нужно вещи из него вынуть, а завтра я соседа, Михалыча, попрошу, пусть глянет.

Комод был старым. Очень старым, раза в три старше Маши. Золотистый лак на его боках давно потрескался, круглые ручки не раз отваливались и не всегда хотели прикручиваться обратно. И он давно уже стоял, слегка пошатываясь, когда выдвигали ящики. А теперь вот.

Маша подавила желание снова посоветовать бабушке поменять мебель. Помнила, как та ругалась в прошлый раз. Можно было сколько угодно ворчать на скрипучие дверцы шкафа, на покосившийся комод, на рассохшийся стол с витыми ножками, но менять их хоть на что-нибудь было нельзя. Нельзя и всё тут. Это же как члены семьи. Старые, мудрые и добрые. Единственные, кроме Маши и бабушки.

Родители у Маши были. Только не здесь и не с ней. У отца новая семья в другом городе, мать растворилась в заграницах, как утверждала бабушка. А Маша жила здесь. Звонки, письма, подарки на Новый год были, а мамы с папой не было. Бывает.

- Ты пообедай, да и пойдем разбирать, - продолжала ворчать бабушка. - Нет, ну надо же. Тридцать лет стоял и ничего, а тут на тебе. И куда я теперь все тряпки дену? Выкинуть жалко, а в шкаф не влезет.

Переодевшись, Маша зашла к бабушке в комнату. Комод стоял, сильно накренившись, подпёртый табуреткой. М-да, беда. Маша огляделась. Казалось, все остальные предметы мебели смотрят на товарища сочувственно. Словно живые. Тут всё было словно живое. Иногда Маше чудилось, что в тишине именно этой комнаты жило неушедшее прошлое, слышались голоса, смех, звуки мелодий старенького радио. Здесь всегда пахло временем и годами копящимся по углам домашним теплом

- Видишь? - зашедшая вслед за Машей бабушка обвиняюще потыкала пальцем в несчастный комод.

- Ничего страшного, починят твоего больного, - Маша рассмеялась и обняла её за плечи, худенькие и угловатые. У неё никого не было дороже. - Разберёмся.

Вещей было много. Старые платья, отрезы тканей, кружевные скатерти и салфетки. Маша складывала их в стопки, попутно с удовольствием рассматривая. Для неё это была история, отдающая лавандой и мылом, спрятанным между слоями ткани. Другим миром, в

котором её ещё не было, а бабушка была молодой и красивой, дедушка – живым, а папа маленьким, младше, чем она сейчас.

- А вот это мне из Риги привезли, - рассказывала бабушка. - Смотри, какая ткань. Теперь так не делают. А это подружка мне вышивала в подарок. Рукодельница была большая.

Маша потянула за очередную сложенную вещь, и из ящика вместе с ней, шурша, выполз бумажный свёрток.

- А это что? - спросила она, глянув на находку.

Старая газета, пошедшая на обертку, пожелтела и надорвалась на сгибах, перетягивающая свёрток тёмно-синяя лента выцвела.

- Ах, это, - протянула бабушка. В тоне её были и горечь, и узнавание, и грустная радость. Будто случайно встретила человека из далёкого прошлого. Когда-то дорогого, возможно, любимого, но неслучившегося. И никак не могла определиться, рада ли встрече. Маша подняла голову.

- Дай сюда, - морщинистые руки забрали у неё сверток, бережно развернули. В нём лежал платок. Синий с вишнёвыми цветами и кисточками по краю. Красивый. Такие Маша только на старых фотографиях видела.

- Ух ты, - сказала она и осторожно потрогала кисточку. Та была тёплая, словно кошачье ухо, и такая же мягкая. - Это твой? А почему не носишь?

Бабушка любила платки и шали. Вязаные и тканые шедевры часто обнимали её плечи, грели старые кости, как она выражалась. Но этого платка в её гардеробе не было, Маша бы запомнила.

Сейчас бабушка смотрела на него невидящим взглядом, чуть поглаживала пальцами тонкую ткань и чему-то едва заметно улыбалась.

- Этот платок, Машенька, мне от матери достался, - наконец медленно сказала она. - Я как в город уезжала, так она мне его и подарила. Сказала, на свадьбу одеть. Тогда же как? Не было белых платьев, шляпок ваших, да прочего. Какие белые платья после войны-то. Кто как мог, тот так и одевался. А я тогда же пообещала, что надену его только когда полюблю по-настоящему.

- И надела? - Маша забралась с ногами на стул, внимательно слушая бабушку. Откровенничала та редко, а о себе такое вообще впервые рассказывала.

- Нет, - покачала её собеседница головой. - Ни разу.

- Подожди, - Маша не поняла даже. - А дедушка? Да и так, неужели никто не нравился?

Ей, в восемнадцать лет, с её влюбчивой натурой, такое представить было сложно. Разве так бывает?

- Нравился, - спокойно сказала бабушка. - А как же. И не раз. Влюблялась даже. Только влюбленность не любовь. Пробежит огоньком по краешку, да и погаснет, середку не тронув. Только пепел осыплется и снова холодно.

- И как же ты жила?

В голове не укладывалось. За привычными с детства чертами с вязью морщинок на потемневшей коже Маша видела сейчас другого человека. Женщину, спокойную, безмятежную. Застывшую, словно старая фотография под стеклом.

- А вот так и жила, - пожала плечами бабушка. - Всё было. Муж был, дети, работа хорошая. Друзья, дом полная чаша. А любви не было. Душа пустоцветом. Солнце светило, да не грело. И так бывает.

- А как же дедушка? - снова спросила Маша. Знала она его только по фотографиям. На них он был улыбающимся, высоким, подтянутым. Папа очень на него похож.

- Хороший он был, твой дедушка, - помолчав, тихо сказала бабушка. - Вы бы поладили, если б не помер он так рано. Жалел меня, берёг. И я его уважала. Было за что.

Она снова погладила платок и, усмехнувшись, продолжила:

- Думала я не раз надеть эту красоту на праздник какой. Для него надеть. А как возьмусь за свёрток, так руки и немеют. Не лежала душа против обещания самой себе идти. Не получалось дружбу да уважение за любовь выдать. Себе-то врать никак.

Она вздохнула, прикрыла глаза. Сейчас было особенно заметно, что ей очень много лет. И что дались они ей нелегко. Седые волосы, собранные на затылке. Согнутая временем спина. Узловатые худые руки с пигментными пятнами. Как это – прожить такую жизнь? Быть настолько честной с самой собой и держать перед самой же собой слово. Не бояться признавать то, что признавать страшно. Не принимать за любовь то, что ею не является, пусть и хочется. А ведь хотелось, иначе не смотрела бы бабушка на синий в вишнёвыми цветами платок так печально. Как на несбывшееся чудо.

Тишина стелилась по комнате, и снова Маше чудились в ней голоса, смех и звуки прошлого. Добрыми, нестрашными тенями скользили они вокруг. То возникая, то вновь растворяясь в тишине. Та вздыхала, качалась и тоже осторожно гладила синюю ткань, свернувшуюся, как котёнок, на коленях бабушки.

- А, знаешь, Машка, - сказала та вдруг решительно и выпрямилась. - А возьми-ка ты его себе.

Маша даже вздрогнула.

- Зачем?

Почему-то показалось кощунством прикасаться к этому предмету теперь, после рассказа.

- Возьми, - повторила бабушка. Накрыла платок газетой, снова перетянула лентой и протянула внучке. - Пусть будет. Жизнь, она такая. Пусть.

Сухие старческие ладони коснулись тонких девчоночьих, передавая подарок. Нет, не подарок. Наследство. И было в этом наследстве, кажется, больше ценности, чем во всех квартирах и машинах, дачах и счетах, замках и островах вместе взятых. В нём была непрожитая жизнь, такая, какой она могла бы быть. В нём была непроснувшаяся любовь. В нём было всё. И это всё ласковой и огромной тяжестью легло в Машины руки.

Потом они до самого вечера разбирали вещи. Тихо поскрипывал пострадавший комод, гудели за окном машины, где-то у соседей работал телевизор. Маша с бабушкой перекидывались ничего не значащими фразами, пока работа не была закончена. Затем, так же в полумолчании, поужинали и отправились спать. Впрочем, кто из них спал в ту ночь, Маша не знала. Сидя на подоконнике и прижимая к груди бумажный свёрток, она слышала, как ворочалась, а затем и ходила по комнате бабушка. Наверное, тоже бессонница одолевала.

На улице недавно закончился дождь. Тёплый, летний, лёгкий, осторожный. Ночь щурилась сотнями жёлтых глаз окон. Тихо шелестели во дворе клёны, тусклый фонарный свет путался в резных звёздах листьев. Ночной сквозняк трогал мягкой лапой занавески, гладил Машу по лицу. Она сидела и держала на коленях бумажный свёрток с синей тканью. И ни о чём не думала. Всё ведь было и так понятно. Пальцы касались подарка, словно живого существа, нежно, ласково, бережно. Наконец она поднялась и пробормотала:

- Спать пора. Завтра дел много, а я...

Подошла к шкафу, открыла дверцу и, прежде чем положить платок внутрь, снова погладила.

- Ну что ж, - сказала она негромко. - Пусть так. Значит, так правильно.

И спрятала свёрток в шкаф.

Молчала ночь за окном. Притаилась, замерла, словно чего-то ожидая. Может, тоже чуда, которое достаётся не всем. А, может, просто рассвета.