Колыбельная

Её мир начался с песни. Нет, она не знала, что это песня. Просто тёплая волна качала её, убаюкивая, успокаивая, усыпляя. Сон или явь, она тоже не знала. Время текло мимо, не появляясь и не исчезая. Его не было, как не было ничего вокруг, что имело бы название. Только песня.

Если бы она знала, что слушать, то услышала бы и как пищит кардиомонитор, и как пыхтит аппарат ИВЛ, вдувая воздух в лёгкие. Крошечные, с ладошку. Как неподалёку тихо переговариваются медсёстры. Может, поняла бы слова. Но она ещё не умела. Звуки проходили сквозь тоненькую оболочку весом в полтора кило до самой глубины, до сердцевины того ростка, которым она была. Они были приятными и не очень, гладили или царапали, их хотелось слушать дальше или убрать.

- Баю-баюшки-баю, - напевал голос рядом. Ласковый, тёплый, как темнота. Кроме неё она пока ничего не знала.

- Думаешь, задышит сама? - переговаривались медсёстры на посту.

- Да брось. Двадцать шесть недель, слабенькая совсем. Только на аппаратах и тянет. Такие не выкарабкиваются.

- А кто возле неё сидит? Мать?

- Нет. Мать в реанимации. Тоже под вопросом. В аварию попала, вот и... Тоже неизвестно, выживет ли. А это бабушка.

Иногда её касалось тепло. Лёгкое, ласковое, нежное. Ей казалось, что она его узнаёт, только вот вспомнить не может, что это такое. А что вообще такое – вспомнить? И что такое тепло? Если бы она видела, она бы знала, что это солнце. Тёплые лучи, старательно протискивающиеся сквозь стекло к опутывающим её проводам. Трогающие, словно пытающиеся разбудить.

- Господи, какая маленькая, - говорили медсёстры. Сквозь усталую привычку и цинизм проступали горечь и сочувствие. - Нет, не выживет.

Она этого не знала. Тишина и темнота, караулящие у изголовья, ждали момента, чтобы накрыть мягкой тёплой подушкой, обнять пушистыми лапами, утащить куда-то вглубь, внутрь себя. И только голос не давал уйти. Кто-то пел. А она слушала. Из мелодии ткалась вечность маленькой жизни. Голос пел.

- Отдохнули бы, - говорил врач женщине, сидящей у её аппаратов. - Устали ведь. Которые сутки.

- Как же? Она же не будет спать без колыбельной, - отозвалась та. - А так...

- Она вас не слышит, - сказал врач.

- Какие шансы? - подняла глаза женщина. Врач отвёл взгляд.

- Нужно отключать. Сама не дышит.

- Когда? - беззвучно спросила женщина.

- Утром, если изменений не будет.

- Я останусь до утра.

Врач ушёл, а женщина осталась. И песня осталась. Если бы можно было вложить свою жизнь в одну ночь, в одну песню и отдать её, то женщина отдала бы. А так она просто пела. И немудрёные слова, наполненные слезами, падали в тишину палаты реанимации ледяными снежинками. Ночь сворачивалась в клубок и ждала утра. А утром пришёл врач.

Если бы она понимала, что происходит, она бы испугалась. Но бояться она ещё не умела. Только чувствовать. И она чувствовала – что-то не так. Неоформленное беспокойство заставляло нервничать. Куда-то пропал голос-якорь. Слышались другие звуки, неприятные, царапающие. Почему-то становилось холодно. А потом кончился воздух.

Женщина неловко вцепилась в рукав врача, нажавшего на кнопки на аппарате ИВЛ. Тот придержал её, покачнувшуюся, и сам отвёл глаза. Не первый раз, а всё равно, не получается смотреть, как тает маленькая жизнь в беспомощном, весом в килограмм, человеческом тельце. Как сжимаются в последнем усилии крошечные пальчики и синеют

губки. Какими глазами глядят на это их родные и близкие. Как вот эта бабушка, проведшая около умирающей внучки последние несколько суток.

Это было неправильно. Так неправильно, что она впервые поняла, что такое обида. Как так, почему? Зачем? Всё же было так хорошо и привычно. Как должно было быть вечно. Всегда. Редкое тепло, тишина у изголовья, медленно рождающиеся ощущения и голос, поющий бесконечную песню. Голос. Не хочу тишины. Пусть поёт дальше.

От обиды она неосознанно напряглась, дёрнулась и вдруг втянула в себя первый глоток воздуха, так необходимый для того, чтобы разразиться громким недовольным плачем.

Тонкий жалобный писк пронёсся по палате. Врач обернулся, плачущая женщина вздернула голову, как от удара. Ребенок снова попытался пискнуть и закашлялся.

- Не может быть, - пробормотал врач, наклоняясь над девочкой. И уже ей, громче. - Ну, ты даёшь, мелкая, ты даёшь!

Девочка снова пискнула. Настырное солнце, пробравшееся-таки сквозь занавешенные окна, погладило её по щеке. Новое свежее утро скользило по городу лёгкими шагами. Поправлял подрагивающими руками прибор врач. И снова плакала рядом на стуле немолодая, с седыми висками и морщинками у глаз, усталая женщина, день за днём, ночь за ночью певшая колыбельную над больничной кроваткой внучки.